Омская область, Муромцевский район, окрестности деревни Окунево, 23-26 июня 2011 года
Так получилось, что мне удавалось побывать в Окунево три раза с интервалом в четыре-пять лет. Внутренняя жизнь этого загадочного места осталась закрытой от меня, я не берусь судить о ней. Я оставался путником, забредающим сюда в день летнего солнцестояния – так уж получалось, случайно или нет.
В 2002 году тут было пустынно и просторно. По пути сюда я прошёл-проехал весь Муромцевский район, застал его в первой фазе одичания после десятилетия реформ. Деревня выглядела как десяток прочих, встреченных по пути – притихшая после пронёсшегося урагана слома привычной жизни, ушедшая в себя, в пьянку и в выживание натуральным хозяйством. Неожиданными экзотическими мазками на фоне общей серости виднелись следы пребывания бабаджистов и кришнаитов – ворота, расписанные индийским орнаментом и надписями деванагари, люди в сари. В бору за деревней стояло несколько палаток, я вольготно устроился в сотнях метрах от ближайшей. Ночью только одна компания родноверов из Свердловска, пардон, Екатеринбурга, развлекала себя обрядами.
В 2006 яр был плотно усеян палатками, сбивающимися в лагеря, экзотические пришельцы прочно обосновались среди серых изб, расцветили их на свой яркий лад, задавали тон жизни своей энергией. Новая жизнь проросла в старую, колхозно-старожильческую. Она была ещё чужеродной, но всё же пришлась ко двору. Заезжие горожане и сельчане собрались вместе на заливном лугу, чтобы провести праздник вместе. Скорее тогда это было игрой, развлечением.
Наконец, фестиваль этого года. Уже второй по счёту, собравший многие сотни людей, со своими программой, ветеранами, традициями и нарождающейся общностью интересов. Я увидел растянувшиеся на километр ряды палаток, летнюю сцену, организованную доставку, попытки упорядочить действо. В деревне, хотя внешне, доминировали пришельцы: организовали магазинчики, раскупили дома на свои жильё и гостиницы. Организаторы организовали ярмарку, культурную программу на несколько дней, пригласили группы из нескольких городов. Апофеоз – мощное действо берегу реки, реконструкция древних купальских обрядов.
По древнеславянски такие празднества назывались «собутками» (в западном варианте произношения) или «событием» (как можно реконструировать более близкий нам восточный), со-бытием. Совместным существованием. Обряд, на который собиралось люди со всей области, с территории расселения целого племени, скреплял единство населения, которое в обыденной жизни разлагалось дальностью расстояний между поселениями, малочисленностью дворов-очагов, отсутствием необходимости контактов для людей, живущих натуральным хозяйством.
Примерно так это происходило тысячелетие – или два – назад. Вершина горы. или яр над могучей рекой, стекающиеся со всех сторон толпы в праздничных одеяниях, разворачивающиеся ярмарки, где соседствовали немудреные домодельные творения с заморскими товарами, атмосфера воодушевления и предвкушения необыкновенного, степенные разговоры старейших и матёрых огнищан, буйство молодёжи, пересуды баб и перемигивание девок. И, как апофеоз – огромный пылающий костёр, рукотворное солнце, вкруг которого объединялись люди, которые в том момент становились едины.
Ещё одно стародавнее слово, потерявшее почти первоначальный смысл – «собор», собрание всех воедино, когда человек хотя бы на ночь отказывается от своей индивидуальности, чтобы ощутить себя частью единого целого, слиться со своим народом, неимоверно возрасти силой и духом.
В нас всех, в глубинах подсознания, дремлет вроде бы непробудным сном память угасших поколений. Каждый из нас мог бы описать всемирную историю, если отыскал ключ к самому себе. Но требуется не так много, чтобы эти образы ожили и проросли в обыденное сознание. Вроде бы не так много – пылающий костёр и люди вокруг него – запускает генетическую память, пробуждает атавистические рефлексы. И толпа случайных людей вокруг огня хотя бы несколько часов объединяется в новый народ, воспроизводящий прежнее славянское единство. Впрочем, только ли славянское? И романское, и германское, и тюркское, и финно-угорское. Мы – дети Евразии, одного бескрайнего материка жгучего лета и стылой зимы, лесов и боров над чистыми реками, пылающих огней, которыми отмечают все праздники. Она говорит с нами в нашей памяти на языке одних образов, они нам понятны без перевода, стоит только дать себе труд понять их.
Иногда Сибирь представляется абстрактным пространством, пустынным и безлюдным, над которым проносятся вихри с чужих краёв, беспрепятственно пронизывают токи чужеродных энергий. Такой напор сметает всё со своего пути, гнёт в свою сторону то, что произрастает на чахлой сибирской почве. Разреженное население Сибири так и не сложилось в общность, в народ, осознающий себя: это аморфная масса, принимающая облик под воздействием внешних импульсов. Что ж, это справедливо.
Но отчасти. Да, над нашей тайгой беспрепятственно несутся казахские суховеи и арктические бури. Тайга принимает их, стонет под их напором – но в её глубине царит собственная, пусть скудная и неприметная жизнь. Точно так же с населением Сибири – внешне оно подчиняется внешнему, но в глубине пытается жить по своему.
К чему бы это? А к тому, что, наверное, фестиваль собирает тех, кто испытывает потребность ощутить себя на своей земле. Пусть даже этой земли, может, и не было, которая относится к области мифов. Это не важно, если есть потребность по язычески ощутить себя связанным корнями с соплеменниками и зверями, в тёплой утробе Матери-Сырой Земли и под ласковым взором Солнца-Отца. Современные сибиряки утеряли связь с землёй. В подавляющем большинстве это потомки поселенцев, которым не дали укорениться советская идеология и нынешний подход к месту проживания как к источнику извлечения прибыли. В нас есть потребность в восприятии места, где мы есть. Земля - не абстрактное пространство, не физическое или географическое понятие, не почва, не ландшафт, не кадастровый номер, а ощущение родства человека и его земли.
Насколько это важно? Для людей, у которых с детства ампутировано такое ощущение – может быть, и нет. Для людей, которые мечтают обрести самих себя в этом мире нет ничего важнее, чтобы почувствовать что хотя бы здесь, в сосновом бору под глухой деревушкой, что они на своей земле среди своих.
В «Войне и мiре» есть крохотный эпизод ночи под Бородино. Князь Андрей коротал последние часы перед битвой, которая, как догадывался и он, и все окружающие – многие сотни тысяч русских - будет эпохальной и решит судьбу страны. Для многих – последней. Случайно до него донёсся обрывок разговора. Как можно понять из контекста, беседовали немецкие штабники: то ли беглецы из оккупированной Германии, то ли наши соотечественники – остзейцы, которые не давали себе труд учить язык государствообразующего народа – ибо нефиг, их и так понимали те, кому было нужно. Они рассуждали о стратегии: «Ди эрсте колонне марширт ..(первая колонна выдвигается)… и тому подобное. Князь Андрей случайно уловил «раум» - пространство. Немцы двигали абстрактными русскими полками по абстрактной территории. Как штабники они, наверняка, были правы, их замыслы были грамотны, в их ненависти к поработителю Буонапарте никто не сомневался. Но русский слух оскорбило это бездушное «раум» - пространство, территория, плоскость земли, с которой у них ничего не связано. Для князя Андрея крохотная деревушка, о которой он узнал сам несколько дней назад во время марша своего полка к назначенному месту, стала самой Россией. Для немцев – отметкой на ландкарте, скопищем изб и сараев, разобранных на укрепление русских позиций.
Князь Андрей ощутил эту разницу. Возможно, в этот момент в его душе утвердилось то упорство, с которым русские встретили следующий день: отступить от деревни, даже не из трусости, путь даже во имя весьма грамотных стратегических замыслов – значить предать Россию, надломить что-то в боевом духе войска. И последующее многостраничное описание битвы, разорванное на множество эпизодов, точек зрения, то сужающееся до человека, то расширяющееся на многовёрстное пространство в дыму и пыли, потом подспудно возвращает читателя к тому случайному разговору. Русские стояли, потому что Бородино стало для них Россией. Французы дрались не хуже, но для них это был только пункт в их победном марше. Кутузов понимал, что судьбу побоища решат не его приказы, а дух солдат. Наполеон проявил весь гений, он был блистателен, как всегда. Победили русские. Не количеством убитых, не удержанием позиций – а тем, что ощущение слитности со своёй землёй в той битве достигло апогея. Россия приняла удар – и выстояла. Это была моральная победа, которая стоила множества многих военных удач. Ну, а потом можно было прислушаться к грамотным немцам, и даже хорошо, что их трезвый расчёт возобладал над расейской сентиментальностью и неорганизованной лихостью… Природный русак Кутузов (выученик фанатичного немцененавидца Суворова, кстати) скрупулёзно воплотил в той отечественной войне в жизнь стратегию чистокровного немца Барклая-де-Толли и тем привёл империю к победе.
Окунево, конечно, не Бородино. Бородино у нас всех впереди. Сначала – у каждого своё. Потом уж – общее. Только большая Родина всегда начинается с малой, простите уж за избитую банальность.
Омск лелеет окунёвский миф. Вначале эта история начиналась как укоренение в России нового, миссионерского индуизма. «Реактивный гуру» Баба-джи послал свою послушницу искать далеко на севере следы своего прежнего воплощения - некогда, в предыдущих жизнях, он был жрецом в храме Ханумана где-то в современной Сибири. Место было найдено – как водится в таких случаях, по наитию. Им стало Окунево на реке Тара. Никого не смущало, что нигде в окрестностях глухой деревушки, да и в Омской области, не было следов таких сооружений, материальных или сохранившихся в памяти. Вера есть вера, она не нуждается в доказательствах. Бабаджисты приняли факт пребывания своего гуру в прежнем воплощении как должное. Мысль пришлась по вкусу вайшнавам, для которых названия Омь и Тара, со звучащими для них священными санскритскими слова, всегда являлись знамением и предвестием.
Далее узко-конфессиональный миф получил обоснование в местных преданиях. Тут издавна творилась бесовщина и непризнанные наукой чудесные исцеления. Советские люди перестали верить в старорежимных леших, но не утеряли тягу к неизвестному, перенесли неопознанное на инопланетян. Утвердилось представление об Окунево как о портале в космос. Бабаджистский миф долго обкатывался в общественном сознании, пока не пустил могучие корни и возрос в огромное древо непознанной истории родного края, в которой возвышались огромные храмы, сохранившиеся на дне потаённых озёр, блистала никому неизвестная цивилизация, и готовилось возрождение человечества.
Следующий мощный импульс пришёл от родноверия. Новое русское язычество сохранило от прежнего, насильственного стёртого из памяти, немногие имена богов, смутную память о единстве и яростный дух сопротивления угнетателям родной земли. В России произошла адаптация вайшнавизма, а также других нео-индуистских культов (что крайне любопытно, так как на Западе, откуда до нас окольными путями и дошли реформированные индуистские взгляды, такого не наблюдалось). Они обрусели, слились с возрождаемым язычеством, придали респектабельность, философскую глубину и сделали бывшие славянские верования новым учением, которое уже обращено ко всему человечеству. Родноверие стало универсальным монотеизмом, национальным аспектом давно уже лелеемой идеи о всемирной религии. Неожиданно для всех, в первую очередь – для самих омичей - Омск оказался вписан в новую мифологию. В незапамятные времена светлая раса пришельцев со звёзд пришла в Западную Сибирь и основала здесь великую арийскую империю. Омь и Тара были священными местами для них, центром их мира. Тот рай исчез, но немногие хранители через непрерывную череду посвящённых сохранили память о великом прошлом, а также предсказания о не менее великом будущем. Омск, Окунево, Тара – места прежней силы и нынешний фронт, на котором современные ратники Перуна отражают напор тёмных сил.
Таковые основные компоненты окунёвского мифа и таково его современное состояние. Сплав разнородных и разнонаправленных элементов постепенно превращается в синтез, преодолевающий противопоставленность исходных представлений. Ныне Омск утерян в пространстве и во времени. Он выпал из прежнего времени своего величия, суровой советской эпохи, когда он служил оружейной империи будущего. Тогда творился свой миф – о невидимом городе, упрятанном от взора врагов, в котором искусные люди-гномы ковали волшебное оружие победы в грядущем коммунистическом Армагеддоне. Город без этого представления лишился смысла своего существования, остался скоплением домов и людей, которых ничего не связывает. «Так жить нельзя» (с), жизнь без мифа, оправдывающего труды и саму жизнь, обращается в прозябание. Сейчас Омск скорее напоминает организм в глубокой коме, который пытаются гальванизировать вспрыскиванием траншей или какими-то официозными инициативами. То, что в нём осталось ещё живо, не омертвело в меркантильных интересах, не сгнило во всеобщем отупении, пытается обрести новый миф, обрести новый смысл существования. Окунёвская легенда служит одной из граней таких попыток. Он разворачивает иные перспективы, в которых Омск был столицей великой арийской империи, и которому суждено возродиться во славе и величии на благо всему человечеству.
Теперь, наверное, локальный поиск самого себя идёт вширь – помимо Омска он захватывает окружающие пространства, вовлекает их в свою орбиту. Потерянная Сибирь присматривается к тому, что происходит в Окунево и размышляет – её ли это путь? Сибирь ищет себя саму. Свой настоящий образ. Наверное, это напоминает то, как бы человек, потерявший своё лицо, примеряет перед зеркалом чужие лики-маски и всматривается в отражение – то оно или не то? Отвечает ли проступивший в глубине зеркала внешний образ внутреннему самоощущению?
Если продолжать сию аллегорию, то примеряемые на фестивале образы были более чем странные. Задавали тон родноверы в этнографических косоворотках, подпоясанных плетенными поясами, женская часть – в сарафанах. Очаровательные блондинки в сари и дюжие молодцы с чётками в руках, вполне гармоничная смесь «санскритского с нижнеомским» (почти (с).
Накачанные ребята с короткими стрижками, в камуфляже и берцах, державшиеся поодаль. Для пущего разнообразия – кавайные и готические персонажи, добродушные любители пива и просто мазохисты-любители покормить комаров подальше от города.
Обязательная ложка дёгтя – типы, заявившиеся налакаться за полторы сотни вёрст от города – при том, что тоже самое они могут сделать в собственном гараже без ущерба для окружающей среды. И основная масса, робко примеряющая на себя то одно, то другое, выбирая себе наряд из пёстрого вороха. Может ли Сибирь найти себя в этом маскараде – не знаю. Впрочем, каковы бы ни были наряды днём, ближе к вечеру они стремились к общему знаменателю – глухим штормовкам, прочным штанам, накомарникам, как нельзя более отвечающим холодным ночам и гнусиному натиску. Может, таков окажется окончательный выбор Сибири – внешняя единообразная практичность, подогнанная под суровую жизнь, но при этом буйство красок и стилей в душе.
И очень хорошо, что на фестивале «ветер с Востока преобладает над ветром с Запада» - так некогда поэтично выразился Великий Кормчий (правда, в другом месте и в другое время). Не забывайте, фасадом Сибирь развёрнута на древний и манящий Юг. Там высятся твердыни мысли и умения, которые были древни и сметливы, когда выскочка-Запад только начинал своё восхождение. За казахскими степями грезится прямой как правда Иран, за южными горами высятся Тибет и Гималаи, отражающими блистание Индии, за лесами и реками утвердился бесконечный могучий Китай. Древняя Сибирь находилась в равновесии – она знала Запад, но не забывала Восток. Социальная тектоника сдвинула Евразию на Запад. насильно притянула обширную Сибирь к далёкому европейскому отростку – настало время вернуться в природное равновесие, искать снова опоры в других мирах.
Не стоит забывать всё, что нам дал Запад, не стоит утверждаться только на «да, скифы мы…», но и эпохальный поворот на Юг и Восток для Сибири насущнейшая необходимость. Там лежат ключи к пониманию мира и к умению жить, которые будут полезны новой Сибири. Сибирь фестиваля встраивается в совсем иную систему координат, где нет доминирующего Запада, раздавленной России, учтиво-неуступчивого Китая, агрессивного исламского Востока и многозначительно безмолвствующей Индии. Под этими самодовлеющими чудовищами демонов государственности робко пробиваются вслепую – как корни травы и деревьев в почве – мысли и руки навстречу другу, на ощупь ткётся ткань с непонятным узором. Люди встречаются с люди, а не идеологии с идеологиями, люди ищут друзей и единомышленников, а не конкурентов или коллег.
«Мы – люди друг другу». Можно иначе – «мы с тобой одной крови, ты и я».
