В этой скромной работе мне бы хотелось вернуть в интеллектуальный оборот главный политический текст XX века, сборник статей о русской интеллигенции под редакцией Бердяева «Вехи». Значение его сразу оценили современники, в том числе вождь мирового пролетариата Ленин, который был крайне раздражён. Смысл его раздражения очевиден: он был задет, его уличили. А вот в чём, нам и предстоит разобраться.
Интеллигенция, кажется, кается. Но в чём её вина? Вина в ложно понятом чувстве стыда. Её источник авторам статей не ясен, но если применить психоаналитический инструментарий ко всему корпусу текстов и ситуации вообще, кое-что всё же удастся заметить. Во-первых, революция в России делалась сверху, т. е. не царём, разумеется, но всё же относительно привилегированным классом: дворянами начиная с декабристов и разночинцами начиная с Герцена. Собственно угнетённые этого самого гнёта, казалось, не ощущали, и только в результате работы политтехнологов типа народников простой человек (сначала крестьянин, затем — рабочий) оказался вовлечён во всеобщее движение. Что с психоаналитической точки зрения двигало всю эту массу?
«Вехи» отвечают на этот вопрос: чувство вины. Вины перед народом. Но так ли это надо понимать сейчас? Кто были разночинцы? Это некий средний слой, образовавшийся в России на волне капитализации общества, но поскольку рыночные отношения в доиндустриальной России ещё не сложились и старая элита продолжала пребывать во власти, эти люди оказались лишними. В полуфеодальной России XIX века было два занятия для образованного (читай: знатного) человека: это статская служба либо военная. И то, и другое было неким служением сюзерену, продолжала действовать средневековая социальная номенклатура. Разночинец же просто оказывался не у дел, интеллектуальный труд, на который он был способен, ещё не был востребован.
И вот в виду этого революция и захлёстывала этот лишний класс.
Автор Дмитрий Олейник
Здесь уже можно отметить, что покинутым в российской социальной системе оказывается вовсе не народ, якобы угнетаемый, а всё тот же производитель идеи угнетения и носитель чувства вины: революционная интеллигенция. И корень этого чувства вины легко усмотреть. Это и будет та самая покинутость, которую ощущает новообразованный класс по отношению к отцу-царю.
За что же отец был убит? И почему его смерть не привела к возникновению нового общественного договора?
Во-первых, потому, что капиталистические отношения ещё не сложились, а старые формы общественного устройства деформировались, но не отменялись. Но это объяснение марксистского извода мало что объясняет в плане психологии.
Занять место отца—вот желание субъекта, вовлечённого в эдипальную драматургию. Но это место занято, потому свято. Именно амбивалентность отношения к отцу в результате и смиряет отпрыска с мыслью, что таким, как тот, ему не быть. Кажется, произошло следующее: на место отца встал не интеллигент, как этого требовало его желание, а народ, потому что интеллигент, отождествившись с ним (народом), его на это место как бы пропустил.
То есть в символическом плане произошла именно революция, смена элит. Отец убит, а народ на его месте. Но осуществил её не народ, который вообще в этой схватке не участвовал, а интеллигенция. И в структуре новой власти, пройдя сквозь жерло самопоедания, интеллигенция таки оказывается привилегированным классом.
Позднесоветское общество, как это ни парадоксально, обслуживает именно её интересы. Здесь уже выход к проблематике контрреволюции в СССР и роли в ней интеллигенции, о её мотивах и причинах самоликвидации, но ограничимся пока XIX – началом XX века.
Итак, чувство вины, которое обуяло прогрессивную интеллигенцию к концу XIX века, приводит к убийству отца. И чувство вины не последует, а предшествует этому обстоятельству. Теперь попробуем обрисовать этот конфликт по-другому. Вернём эдипову треугольнику третью вершину — мать. Материнская роль народа здесь очевидна. Народ любит власть и того, кто её представляет. Новоиспечённый претендент на это место требует у народа такой же безответной любви, но сталкивается с известным сопротивлением. Будучи в заблуждении, что заняв место отца, он эту любовь обретёт, интеллигент свергает отца, но вместо того, чтобы занять его место, создаёт новый культ, то есть женит народ и власть, как бы испугавшись кровосмесительной связи и умывая руки после столь тяжкой рокировки.
Здесь интересны два момента. Во-первых, полная уверенность интеллигента в том, что любовь существует, просто по каким-то причинам она досталась не ему. И, во-вторых, то, что обиженный отпрыск ищет некой третьей любви: он добивается любви отца, но её не находит. Он добивается любви матери, вступая в схватку с отцом, но она ему ненужна. И оказывается, что он ищет любви вообще, некого допубертатного или даже внутриутробного рая (коммунизма), когда роли не определены и всё пребывает в каком-то спутанном единстве.
Именно здесь, кажется, и заключается русская беда и русский грех. В неумении быть взрослым, любить и то, и другое (отца и мать), но и себя, обретая себя в этой возможности как субъекта и как личность. Уважение ещё не нашло своих границ, произвол желаний раздирает социальный организм на противоречия и конфликты, всё рушится, не имея оснований во взаимосвязи частей целого.
Не здесь ли мы по сию пору и не пора ли проанализировать себя и других в себе?
